[На главную страницу]
[Отзывы]

О.С. Савоскул

Тема разочарования в поэзии Михаила Щербакова

(наброски)

Существует мнение, что поэзия Михаила Щербакова, выигрывая в благозвучии, проигрывает в осмысленности, что «Щербаков - один из немногих, кто умудрился сказать так много (прежде всего количественно), не сказав при этом почти ничего нового» (Дмитрий Быков, «Пейзаж с Щербаковым»). Конечно же, будучи вынутым из контекста, этот тезис теряет в аргументированности, но все же благодаря своей компактности он из контекста все-таки довольно легко вынимается и приобретают некую цельность, сходную с убедительностью. Мне приходилось сталкиваться с тем, что люди принимают этот тезис на веру, не вдумываясь в него и не оспаривая. Я, однако, нахожу, что он вводит неискушенных в заблуждение, и полагаю, что можно без всякого преувеличения утверждать и обратное: Михаил Щербаков – один из многих, кто умудрился сказать много нового, разговаривая на вечные темы.

Оставим в стороне вопрос о том, что в задачи поэта и не входит сообщать что-то новое (в конце концов для этого есть журналисты) и что о значимости его вклада в поэзию свидетельствует скорее не то, о чем он говорит, а то, как он говорит. В поэзии новизна определяется в первую очередь формой, и уже во вторую – содержанием, поэтому, если поэту удается говорить по-новому, сказанное им становится новостью вне зависимости от того, что об этом уже говорили другие. А в том, что Щербаков говорит по-новому, пожалуй, сходятся все авторы, пишущие о нем. В последнее время появилось несколько работ, авторы которых (Г.Г. Хазагеров, А. Тугарев) показали, почему поэзия Михаила Щербакова по форме своей является новым словом в российской поэзии. Вместе с тем, по мнению Георгия Хазагерова (статья « Категория меры в поэтике Михаила Щербакова» ) анализу содержания творчества Щербакова за последнее десятилетие не было уделено достаточно внимания, почему, на мой взгляд, и стало возможным появление вышеприведенного тезиса Дмитрия Быкова.

Я хотела бы поговорить в этом эссе именно о содержании поэтических произведений Щербакова. При восприятии поэзии – помимо восхищения «словесным эквилибризмом», т.е. собственно поэтикой, звучанием стиха, его музыкой, всем тем, что составляет прелесть стихов и безвозвратно утрачивается при переводе, – огромную роль играет и то, что воспринимающий может в чем-то солидаризироваться с пишущим. В конце концов мне, как индивидуальному слушателю, может быть, важнее, что поэт говорит об интересных для меня вещах, а говори он хоть тысячу раз по-новому о неинтересных мне материях, он бы, пожалуй, и не нашел столь верной дорожки к моему сердцу. Путем пробуждения живого интереса и участия в читателе (слушателе) поэту удается затронуть «струны человеческой души». Именно поэтому в поэзии имеется так много «вечных тем», на которые сердца слушателей неизменно отзываются.

Мое предыдущее эссе «Мир Демиурга Щ.» представляет собой попытку хоть как-то систематизировать вечные темы в лирике Щербакова. В нем я рассматривала творчество этого поэта с философской точки зрения. Но за прошедшие с момента написания «Мира Демиурга Щ.» несколько лет у меня возникло ощущение, что в нем я упустила из рассмотрения несколько важных тем, вернее, не то, чтобы совсем упустила, но как-то позволила им распылиться по другим темам. В настоящий момент больше всего в творчестве Щербакова меня интересуют песни, в которых представлены этапы мега-истории человеческой души. Думаю, что если бы я замахнулась на систематизацию творчества Щербакова сегодня, я бы различила в нем несколько важных циклов:

1) история о взрослении, наложенная на тему дороги (песни «Москва-Сухуми», «Балтийские волны», «Подросток», «Памяти всех», «Седьмой трамвай», «Это не я», «Эти глаза напротив», «Школа танцев 2»);

2) история о разочаровании («Песня о Родине», «Марш кротов», «Шарманщик», «Напоследок», «Другая жизнь», «Сверчки-кузнечики», «У меня был чудесный день», «Романс», «Рыба», «Интермедия-2») – разновидность или продолжение первой истории;

3) история о катастрофе («Джим», «Конец недели», «Неразменная Бабочка», «Циркачка», «Это должно случиться», «Два слова рыбы») – альтернатива второй истории;

4) история о том, что можно поступать красиво и не терять лица, даже когда все вокруг катится в тар-тара-ры, ну т.е., по выражению Борхеса, «Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно», а таки сражаются – ведут все стадо к воротам ада («Обращение к герою», «Другое обращение», «Ночной дозор», «Русалка, цыганка, цикада», «Кордебалет») она же история о преодолении страха чего бы то ни было – разновидность или продолжение третьей;

0) история о том, что все предыдущие истории суть одна, – «Колебания», одним словом, – пафос из той же серии, что «в ночной столице фотоснимок печально сделал иностранец», ну совершенно в духе Ицзин, т.е. основанный на единстве и борьбе инь и ян («Черный волк», «Волшебная флейта», «Сердце ангела», «Вечное слово», «Посещение», «Natura non facit saltus», «Chinatown», «Другая жизнь»). Это история принятия мира во всем его несовершенстве и во всей его красоте.

Настоящее эссе посвящено теме разочарования у Михаила Щербакова. Как мне видится, эта тема проходит лейтмотивом через все его творчество, и я попытаюсь показать в этой работе, что нового удалось сказать поэту на эту вечную тему. Причиной, по которой мне захотелось обратиться к этой теме, явилось появление песни «Напоследок», включенной в самый последний альбом Михаила Щербакова «Райцентр». На мой взгляд, именно эта песня придала законченность всей теме разочарования у Щербакова, а меня лично заставила под совершенно новым углом взглянуть на многие из ранее известных мне песен. Тема разочарования, как мне представляется, распадается на несколько взаимосвязанных между собой подтем, о каждой из которых я предполагаю поговорить отдельно перед тем, как обратиться к тому, что их объединяет, к чему приводит их синтез. Итак, в чем разочаровывается лирический герой Михаила Щербакова? В первую очередь, пожалуй, стоит назвать классическую тему любого начинающего поэта – любовное разочарование. Во вторую – разочарование в справедливости и разумности устройства мира. В-третьих, поэт подвергает сомнению целесообразность творчества. И в конце концов, он выражает разочарование жизнью как таковой. Как мне хочется показать в этом эссе, именно четвертая тема, синтезированная из предыдущих трех, – тема всеобъемлющего разочарования приводит поэта и его слушателей к совершенно неожиданному итогу.

1.

Катулл несчастный, перестань терять разум,

И что погибло, то и почитай гиблым

Катулл

Тема любовного разочарования стара как мир (и столь же сера, по выражению Михаила Щербакова). Однако со времен Катулла к истории неразделенной любви поэт за поэтом прибавляют что-то свое. Что нового на эту тему сказал Михаил Щербаков? Если внимательно проанализировать его лирику, то окажется, что немало. Эта вечная тема предстает в его песнях в самых разнообразных вариантах и часто звучит очень-очень современно.

Теме отвергнутой любви у Щербакова посвящен целый ряд романтических зарисовок: «Балтийские волны», «Циркачка», «Анета», «Эти глаза напротив». Для начала несколько женских персонажей. Вот, например, песня «Балтийские волны». Перед нами графически четко прорисованное юношеское, зеленое, пронзительное отчаяние:

Норд - вест , гудки , синева .

Крейсер , не то миноносец .

В рубке радист репетирует :

точка , тире , запятая ...

Девочка машет

с берега белой рукою .

Все с борта машут в ответ .

Самый красивый не машет .

Жаль , жаль . А вот и не жаль .

Очень ей нужен красивый .

Пусть он утонет геройски

со всею эскадрою вместе .

То самое отчаяние, которое в зрелые годы вспоминается как счастье:

Норд - вест , гудки , синева ,

сумасшедшее соло радиста .

Плачь , плачь , о сердце !

Ночь миновала бесславно .

День не замедлил прийти -

ясный , холодный , враждебный .

Вот другая героиня – песня «Циркачка» – брошенная любовником артистка, предающаяся невеселым воспоминаниям.

Ахнет ли где звонкая сбруя,

выстрелит ли хлыст вольтижёра, -

всё об одном ты вспоминаешь.

Всё позабыть не соберёшься,

как в роковой тот понедельник

он всполошил сонную дворню:

"Эй, лошадей!.. Ночь на исходе."

И укатил. Не оглянулся.

 

Ну, не любил. Вольному воля.

Грех не большой. С кем не бывает.

Право, забудь. Экая важность!

Не вспоминай. Лучше возьми вот

горсть серебра. Завтра в Варшаве

купишь себе новую ширму.

Эй, лошадей! Ночь на исходе.

Чёрт бы побрал эти ухабы.

В песне «Анета» нам представлен классический любовный треугольник в духе «Заезжего музыканта» Булата Окуджавы

Хороших нет вестей , дурные тут как тут : Анета влюблена .

С утра жильцы пускай не вслух о том шумят , но глаз у всех косит .

Никто из первых рук не взял и взять никак не мог , но ясно всем :

Как есть влюбилась . Это ль не напасть ? Да плюс еще туман с утра .

Сосед - флейтист обломки флейты в печке сжег . Анета влюблена .

К чему теперь турецкий марш , какой такой еще скрипичный ключ ?

Извлек из замши вещь , всего - то дел , нажал покрепче и сломал .

Когда - то стройный клен , потом умельца труд , зола , зола теперь .

Далее, о неповторимая скользящая композиция песен Щербакова с плавающим центром тяжести, следует вставная новелла (новеллино) – рассказ о том, что происходит за окнами:

В столице нынче сложный день , венки , повозки , траур , медный звон .

Тиран скончался , город слезы льет по нем , Анета влюблена .

Ведь вот привел Господь родиться ! Что за город ? Право , я дивлюсь .

Седьмой покойник за семь лет , привыкнуть бы , а он все слезы льет .

Рассказ-разговор-монолог-рассужденье речитативно продолжается, и только к концу песни мы догадываемся, что рассказчик, вероятно, и есть тот самый сосед-флейтист, влюбленный в Анету.

Прохожий , грустно мне , неинтересно мне , Анета влюблена .

Бокал из тех , из лучших двух , любой бери , но пей пока один .

Вино невкусно мне , тяжел туман , в столице траур круглый год .

Не жаль Анеты , флейты жаль . Хотя что флейта ? Бывший клен , и все .

Далее следует назвать несколько «остросюжетных» песен, написанных от первого лица уже мужского рода, в которых при всей их иносказательности эмоция подана настолько открыто и болезненно, что они воспринимаются как репортаж с места стихийного бедствия. Тема отвергнутой любви задана с первых же слов пролога в «Песне безумца»

Пренебреги приятностью обряда,

не объявляй помолвки с иноверцем…

Здесь тоже звучит отчаяние -

Как ходит бык, не зная реверанса,

так я хожу, развлечься не умея.

- но, пожалуй, это уже такое первое взрослое отчаяние, которое и в зрелые годы вспоминается с болью в сердце:

В последний раз с последним безразличьем

взгляни туда, где хуже быть не может,

где посреди кровавого ненастья

реву быком и хрипну я, и глохну;

«Песня безумца» во многом перекликается с песней «Затем же, зачем рыжий клоун рыж»

Затем же, зачем рыжий клоун рыж,

жених твой тебя предпочтёт вдове.

Затем же, зачем на земле Париж,

ты будешь безвыездно жить в Москве.

 

Ты чёрную должность ему простишь.

И замуж без слов за него пойдёшь.

Постольку, поскольку щебечет стриж,

ты будешь примерной женой. Ну, что ж.

 

Ты въедешь в одну из больших квартир,

где сможешь в избытке иметь всего,

и станешь там чистить его мундир,

и орден, и штатский костюм его.

 

Доходными будут его труды.

И в праздник, решив отдохнуть от дел,

он сядет кутить от богатой мзды -

затем же, зачем белый клоун бел.

 

Участвуй в веселье, пирог готовь,

столы накрывай, развлекай гостей.

Но помни: в бокале с шампанским кровь

и слёзы, Мария. Не пей, не пей.

Песня «Бродяги», на первый взгляд, более, чем далека от темы неразделенной любви.

Пес их знает , бродяг , для какой они пользы , бродяги ?

По каким по таким ордерам принимать их в расчет ?

В чем желательно было бы с ними сойтись ? В чем не стоит ?

Да и есть ли они вообще . Кто их видел , бродяг ?

Не пойми - разбери , что за лица у них , что за взгляды .

Разговор - не пойми , алфавит , календарь - не пойми .

Что за дикость , должно быть , у них в головах и в одеждах .

Шерсть и войлок , должно быть , и все . Замерзай , пропадай .

Я служу в патруле , я в машине сижу полицейской .

Меж развалин каких - то кружу , шевеленья слежу .

Уж не шабаш ли там у бродяг ? Не иначе как шабаш .

То ворона взлетит , то собачья мелькнет голова .

По блестяще прорисованному характеру лирического героя можно ожидать какого угодно окончания монолога кроме того, что следует далее «безо всякого предупреждения» и представляет собой одно из самых экстравагантных из известных мне поэтических признаний в любви:

Уж не с ними ли ты коротаешь теперь новолунье ?

Похудела , должно быть , обветрилась , стала смугла .

Шерсть и войлок на бедрах твоих и груди , шерсть и войлок .

Как запутали , чем завлекли ? Пес их ведает , псов .

Мне нерадостно здесь одному меж развалин каких - то .

До утра далеко . Слаб и слеп мой патрульный фонарь .

Жизнь бессмысленна . Ты не со мной . Что за дикость повсюду !

Мне тоскливо , темно . Я люблю тебя . Псы не при чем .

На мой взгляд, эта песня – попытка понять, почему любовь отвергнута. Попытка ответить на вечный вопрос всех обойденных счастьем влюбленных: «почему был предпочтен не я». Та самая ситуация острой боли, в которой один поэт говорит «я взбиваю подушку мычащим «ты» » (Иосиф Бродский), а другой просит «дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг » (Владимир Маяковский)

В других песнях Щербакова нет такой остроты чувства, там отвергнутая любовь уходит в ретроспективу, и голос героя звучит полегкомысленнее и повеселее:

Капризные арены мой дар погубили,

корыстные царевны мой жар потушили.

Одна на свете дама, и та – моя мама,

меня любила просто, ни за что, ни про что.

 

Смычок пришёл в негодность, струна истрепалась.

Моя былая гордость до дна исчерпалась.

Людей просить не смею, царей не имею,

тебя просить негоже, и всё же, о Боже!

 

Пройдя любовь-измену от края до края,

всему нашёл я цену. Цена небольшая.

Не дай мне, Боже, боле ни дрожи, ни боли,

взамен всего такого – ты дай мне покоя.

(«Под знаменем Фортуны»)

 

Помнишь, как оно бывало? Всё горело, всё светилось,

утром солнце как вставало, так до ночи не садилось.

А когда оно садилось, ты звонила мне и пела:

"Приходи, мол, сделай милость, расскажи, что солнце село".

И бежал я, спотыкаясь, и хмелел от поцелуя,

и обратно брёл, шатаясь, напевая "аллилуйя".

Шёл к приятелю и другу, с корабля на бал и с бала

на корабль – и так по кругу, без конца и без начала.

 

На секунды рассыпаясь, как на искры фейерверка,

жизнь текла, переливаясь, как цыганская венгерка.

Круг за кругом, честь по чести, ни почётно, ни позорно...

Но в одном прекрасном месте оказался круг разорван.

И в лицо мне чёрный ветер загудел, нещадно дуя.

А я даже не ответил, напевая "аллилуйя".

Сквозь немыслимую вьюгу, через жуткую позёмку

я летел себе по кругу и не знал, что он разомкнут.

 

Лишь у самого разрыва я неладное заметил

и воскликнул: "Что за диво!", но движенья не замедлил.

Я недоброе почуял и бессмысленно, но грозно

прошептал я "аллилуйя", да уж это было поздно.

Те всемирные теченья, те всесильные потоки,

что диктуют направленья и указывают сроки,

управляя каждым шагом, повели меня, погнали

фантастическим зигзагом по неведомой спирали.

(«Аллилуйя»)

В этих песнях лирический герой смиряется с тем, что круг разомкнут , но все же чувствуется, что они написаны по достаточно еще горячим следам катастрофы. Но чем более удалена от места и времени происшествия точка отсчета, тем более эмоционально отстраненным и прозаическим становится рассказ потерпевшего, тем большей иронией он проникнут, как, например, происходит в песне «В городе, где задушен был император Павел»:

В городе, где задушен был император Павел,

даже вблизи от замка, где он задушен был,

есть монумент известный (скульптор его поставил).

Как он стоит, я помню. Чей монумент, забыл.

 

Мимо него налево, да через мост направо,

и по прямой на остров, - как его бишь? Склероз, -

шёл я на днях не быстро, маршировал не браво.

Вот, бормотал, поди ж ты! как меня чёрт занёс.

 

Ах, решето - не память! Где же мои проценты?

Где золотые ночи в розах, серые дни во мхах?

Где граммофон стозвонный - чисто рояль концертный?

Диззи Гиллеспи, Фрэнк Синатра... ах, эти ночи, ах!

 

Впрочем, когда-то ими я "без руки и слова"

сам пренебрёг навеки, ради забыл чего:

то ли карманных денег, то ли всего святого,

то ли всего того, что... в общем, всего того.

 

Снова теперь в былые проблески и пустоты

двигался я с оглядкой. Но напевал меж тем:

где, северянка, где ты? как, меломанка, что ты?

бывшая мне когда-то уж и не помню кем.

 

А про себя подумал: помню-то я изрядно;

но, без нужды признав, что помню (и, не дай Бог, люблю),

я поступлю не браво; впрочем, не браво - ладно,

главное, что не ново. Потому и не поступлю.

Если в этой песне все заросло быльем и подернулось пеплом, то в других по углям еще перебегают огоньки, воспоминания о былом иной раз бередят душу лирического героя не на шутку:

Где теперь увидишь нас вдвоём?

Разве что во сне, и то – в моём.

Что теперь ей Крым, Кавказ, Багдад?

Нынешний приют её богат –

долог в ширину, широк в длину...

Там она, должно быть, как в плену,

посреди гардин и хризантем

так и пропадает, знамо с кем...

Рассеку подкладку по стежку,

перстень обручальный извлеку.

Осмотрю его, вздохну над ним –

и зашью обратно швом двойным.

Вы, сверчки-кузнечики в ночи!

Всякий до утра своё кричи.

Пусть под вашу песню в три ручья

пленница заплачет, знамо чья...

И дают кузнечики концерт,

и поют сверчки на весь райцентр,

и под эту песню в три ручья

сам, однако, первый плачу я.

Плачу о безумствах давних дней,

о себе тогдашнем и о ней,

о кольце, зашитом на два шва,

и ещё о том, что жизнь прошла...

(«Сверчки-кузнечики»)

Песня «Сверчки-Кузнечики» как бы дополняет ряд, начатый «Песней безумца» и песней «Затем же, зачем рыжий клоун рыж».

А вот, вероятно, еще одно воспоминание о несложившейся любви («Natura non facit saltus»), хоть и выглядит оно на первый взгляд откликом на песню Булата Окуджавы –

Сквозь время, что нами не пройдено,

Сквозь смех наш короткий и плач

Я слышу выводит мелодию

Какой-то грядущий трубач

Легко, необычно и празднично

Кружит над скрещеньем дорог

Та самая лучшая песенка,

Которую спеть я не смог.

– но Щербаков не столь прямолинеен, как Окуджава: его песни как орешек не раскусишь и на одном дыхании не проглотишь:

Изгнав меня, Натура выполнит кульбит –

не слишком хитрый, хоть и двойной, как всякий жест её.

Один замолк, другой вступил. Антрактов нет

в её вертепе: фигур не счесть. Итак, виват

тебе, преемник мой! Не я, но ты – на бивуаке как-нибудь –

речитатив дополнишь сей, – когда дружина, чубуки

наладив, разом задымит, и дым потянется туда,

где (если атлас прав) сойтись имеют прихоть Рейн и Майн,

дыша глубоководьем рыбьих тайн.

Пропустив вставную новеллу (что собственно и как споет преемник о непременных тех двоих ), перейдем к заключительным строфам, а если есть возможность прослушать запись песни, то обратим внимание на то, как дрогнувшим голосом будет пропето последнее двустишие.

Не Бог весть как споёшь иль Бог весть как, Бог весть,

фальцет иль шёпот употребишь, но как-нибудь споёшь.

Да что гадать! Испробуй прямо здесь, при мне,

забавы ради – хорош ли выйдет твой дебют.

Ого! Вот это голос, ну и ну. Да он умеет, я не знал.

Кто мог подумать? Неказист, непривередлив, ни в одном

глазу безумия. С серьгой, но совершенно не цыган...

Чем одарить его? Ничем. Сейчас он скроется в дыму.

Вираж, ещё вираж... Вольно ж ему

 

чертить круги, начавшись там, где жизнь моя

переломилась, как статуэтка.

(«Natura non facit saltus»)

Героиня с разбитой жизнью разбивает кувшин на семь или шесть мертвых частей («Романс»), герой этой песни сравнивает свою жизнь с переломившейся статуэткой. Без любви расколотые, разломанные части жизни не склеиваются в одно целое и не оживают.

Песни «Австралия» и «Волхонка» представляют собой словно кадры из жизни одного и того же персонажа, снятые с интервалом в десять-пятнадцать лет. В каждой из них он, ну совсем как юная Цветаева, –

Вы, идущие мимо меня,

К не моим и сомнительным чарам,

Если б знали вы, сколько огня,

Сколько жизни, истраченной даром,

И какой сокрушительный пыл

На случайную тень и на шорох,

И как сердце мне испепелил

Этот даром истраченный порох.

– вскидывается на каждую «случайную тень». Но если в первой песне герой сообщает нам, что иной раз таки пытается свести знакомство с прохожими барышнями:

Мотор подъехал – чужеземный, фиолетовый – я марку бы назвал,

            да забываю постоянно.

В него шатенка голенастая уселась, дверью хлопнула – и всё, и всё,

            и только брызги из-под колеса...

Странно! Вы как хотите, мне странно!

Ведь я почти уже любил её за некоторый пафос очертаний, так сказать,

            и вообще за выражение лица.

(Когда знакомишься на улице, тирады о погоде не проходят,

            устарели как идея.

Предпочитаю для начала выразительный какой-нибудь вопрос

            философического свойства, например:

"Где я? Скажите, девушка, где я?"

На многих действует. А этой хоть бы что. Не удивилась, как не удивился бы

            реаниматор или милиционер.)

(«Австралия»)

пусть даже это чисто умозрительные попытки, не происходящие в реальном пространстве, то во второй песне этот же персонаж при виде случайной тени

Душа в ухабах, денег ни гроша, в мозгу помехи и морзянка.

А по Волхонке марсианка проходит мимо не спеша.

Её осанка вся как нервный тик, её глаза как две напасти.

При ней болонка лунной масти и зонтик цвета электрик.

Танцует-пляшет зонтик за плечом. Каблук подбит подковкой звонкой.

И тучи реют над Волхонкой. Но марсианке нипочём.

– уже только бессильно руками разводит:

Махнуть бы двести, крылья обрести и полететь за ней, курлыча.

Спасти себя от паралича, неотвратимого почти.

Но ни гроша, ни спирта, вот беда. И как взлетишь, когда не птица?

Пойти в бассейне утопиться? Так он закопан навсегда!

Сидел бы дома, ел бы свой творог, с самим собой играл бы в нарды.

Но дёрнул чёрт за бакенбарды – и на Волхонку отволок.

Заключение, впрочем, ничем не уступает по выразительности («Так не доставайся же ты никому!») окончанию песни «Балтийские волны»

Одна надежда, что вот-вот с высот, разрезав чёрный свод небесный,

в неё ударит свет отвесный. И содрогнётся чёрный свод.

Вот-вот.

В контексте вскидываний а-ля Цветаева «на случайную тень и на шорох» довольно оправданно выглядит ситуация, обрисованная в песне «Серенада». Действительно, сколько ж можно так вот вскидываться?

Горный озон прохладной тучей

гонит с закатом жар дневной.

Вот ведь какой досадный случай.

Прямо не знаю, что со мной.

Либо Всевышний даст мне силу

суетный прочь отринуть прах,

либо сведёт меня в могилу

та, на балконе, в кружевах...

Пусть не поймут меня неверно,

я ни секунды не влюблён.

Да, красота её безмерна,

локон волнист, лукав наклон.

Веер сложив, она с ладони

белого кормит грызуна...

Нет! я чужой на том балконе.

Ах! мне не нравится она.

Чуть бы пораньше, лет так на шесть

или хотя бы на пять лет, -

мне б нипочём восторг и тяжесть

этой любви. А нынче нет.

Ночь не молчит, урчит, бормочет,

много сулит того-сего.

Но ничего душа не хочет

там, где не может ничего.

Пожалуй, в чем-то лирический герой Щербакова походит на Обломова. Обломовское настроение так и сквозит в песнях «Австралия», «Волхонка», «Серенада». Но в конце концов разве не похожи и мы с вами на своих пра-прадедушек и пра-прабабушек? Национальный характер не истребим, но все-таки время всегда накладывает на национальный типаж свои неповторимые черты. Так что же за характерные черты конца двадцатого – начала двадцать первого веков можем мы рассмотреть в историях Щербакова, посвященных теме любовного разочарования? Вот, например, вроде бы совсем вневременная песня «Вьюга замолчит» – как будто бы романтизм чистой воды:

Вьюга замолчит. Заря окрасит

шпилей сталь и камень стен дворца.

Дама во дворце свечу погасит,

возблагодарив за всё Творца.

Пропустив часть подробностей, объясняющих, что герой решает пуститься в путешествие к тому дворцу, перейдем сразу к мотивам предполагаемой поездки:

… вовнутрь проникну,

может, караул не так глазаст.

Если же и нет, то хоть окликну,

что-нибудь да выкрикну, Бог даст.

 

Выглянет она. Авось, понравлюсь.

И уже ей, видимо, не спать.

Даже если тотчас я отправлюсь

этой же дорогою, но вспять.

 

О, как заблестит тогда прекрасный

взгляд её прощальный мне вослед!

Впрочем, это тоже факт не ясный.

Может, заблестит, а может, нет.

 

Вон уже ограда, вон часовня,

камень стен внушителен и нем.

Только как же так? Я ей не ровня,

что такое делаю? Зачем?

 

Скачет по пятам луна-ищейка,

эхом отдаётся мрак тугой.

Мой ли это голос? Нет, он чей-то.

Я ли это еду? Нет, другой.

Довольно забавно звучит здесь тема любовного разочарования, не правда ли? Лирический герой разочаровывается в любви еще до того, как она начинается. Песня сильно напоминает известный анекдот про утюг. Персонаж этого анекдота придумал неплохой вроде бы повод для знакомства с соседкой – попросить утюг, а там, мол, слово за слово и «как-нибудь, Бог даст », но поднимаясь по ступенькам на пятый этаж к ее двери, он так распереживался, что девушка поднимет его на смех, что в момент, когда она открыла дверь, выпалил только «Да пошла ты со своим утюгом!», развернулся и ушел. Анекдот ведь тоже – рассказ о времени?

Или возьмем, например, песню «История любви»:

Сначала я, натурально, жил без всякого разуменья.

Затем подрос, но, будучи слеп, рассчитывал на чутьё.

Потом однажды раздался звон, послышалось дуновенье -

и вдруг открылись мои глаза. И я увидел её.

 

Желанье чуда светилось в ней прожилкою голубою,

но я ещё не умел ни дать, ни вымолвить ничего...

Она была - то кристалл, то газ; а я представлял собою

какое-то неизвестное химикам бурое вещество.

Классический пролог и совершенно неожиданный для классического сюжета эпилог, хотя и стандартный среди романов нашего времени.

Итак, "великий слепой прозрел", дальнейшее - не загадка:

безногий пошёл плясать, лишённый слуха сел за рояль.

Она и я оказались вдруг единой частью порядка,

сменить который не властны ни безумие, ни мораль.

 

В конце концов (не ведаю, кто из демонов научил нас),

свершилось нечто - и навсегда сокрылось в царстве теней...

Уже два года минуло с той поры, как это случилось,

но больше я её не встречал. И мало слышал о ней.

В одной из своих самых недавних песен на эту тему («Скрипач и конка») Щербаков даже переносит своего лирического героя на сто лет назад: «век девятнадцатый, кончается, кряхтя ». Но и там нашего господина ожидает своя марсианка:

Скрипач в смятенье: никак музыка не даётся - почему?

И вдруг виденье сигналит веером из сумрака ему.

В кудрях заколка, запястья тонки.

То незнакомка в окошке конки.

Глядит кокетка туда, где скрипка.

И как монетка летит улыбка.

И чуть не плача, бедняк бежит за незнакомкой завитой.

А вдруг удача? А вдруг тот самый неразменный золотой?

Не будем напрасно обнадеживаться, золотой окажется не только не неразменным, но даже и не золотым, а простеньким ломаным медным грошиком:

Заснул богато, очнулся бедно,

Былое злато померкло медно.

Удач не стало. Гроши-алтыны.

Была мечта-а - и нет мечты-ы.

Обнадеживаться не стоило, но все же в этой песне, в заключительных ее строчках, автор очень отчетливо проговаривает одну важную истину – хоть и не стоило, но обнадеживался скрипач все же не напрасно:

Какая мука...

Но сердце тает – и, с кем неведомо печалями делясь,

скрипач играет* . Виденья схлынули, музыка удалась.

Этот мотив («виденья схлынули, музыка удалась ») иногда проскальзывает и в других песнях Щербакова, например, в «Циркачке»: «если б не он, ты б не умела// петь снегирем, выть по-собачьи ». Тут вспоминаются и ахматовские строчки «Одной надеждой меньше стало// одною песней больше будет ». И это как раз еще одна примета времени – распространенное среди наших современников утешение для разбитых сердец: да, любовь не состоялась, но чему-то она меня научила. Век ли наш столь прагматичен, что из всего, даже из любовных неудач, старается извлечь хоть какую ни на есть, но пользу, неудачи ли стали так часты, что уже больше и учиться не на чем, неважно. Как бы то ни было, трудно представить себе литературных героев, скажем, девятнадцатого века, которые вот так вот в лоб ребром ставили бы вопрос. С такой его постановкой не было бы ни Татьяны Лариной, ни «Обрыва», ни «Анны Карениной», ни «О любви» Чехова. Даже если те герои и извлекали какие-то уроки из любовных разочарований, эти уроки были иными. Жизненная драма людей прошлого века теряла бы глубину, если бы любовь так просто конвертировалась в песни или уроки.

Характерной для любовного разочарования второй половины двадцатого века является не столько ситуация, в которой ваши чувства не разделены, сколько жалоба отсутствие героя, с которым их можно было бы разделить. Разобщенность людей, одинокость, невостребованность – еще одна из примет нашего времени. По этому признаку героиня песни «Романс» – несмотря на весь неспешный  уклад ее быта и нездешний антураж (что-то от средневековой Европы есть в словосочетаниях «близ городских ворот », «узкогорлый кувшин », «вода из озера ») – наша современница:

Вряд ли собой хороша , но скромна и нарядна ,

Вряд ли вполне молода , но о том не речем ,

Где - то в предместье она

          так и живет , вероятно ,

Чем занята Бог весть ,

          может , совсем ничем .

Может быть , к зеркалу профиль приблизив негордый ,

Локон непышный на разные крутит лады ,

Или цветок чуть живой

          ставит в кувшин узкогорлый ,

В озере только что

          свежей набрав воды .

Может быть , этот цветок называется розой ,

Может быть , он ей подарен неделю тому

Рослым красавцем таким ,

          с белой такой папиросой ,

Близ городских ворот ,

          Бог весть за что , к чему ...

... Все ни к чему , никогда , никаких не бывает

Рослых , с цветами красавцев у врат городских .

Ну вот и плачет она ,

          вот и кувшин разбивает

На семь иль шесть , Бог весть ,

          мертвых частей таких .

Может быть , этот цветок называется розой ...

В песне («Нет , нет ! Твоё ли дело - облака !») один из героев Щербакова объясняет свое отсутствие в чьей-то жизни и нерешительность вторгнуться туда своей склонностью к витанию в облаках

Тебе не место в облаках . Учти к тому же ,

Что я и сам ещё не столь владею ими ,

Чтоб демонстрировать другим свои хоромы .

Терпи , покуда замок сей достроен будет

И расцветут в его стенах комфорт и нега ...

Тогда , быть может , я тебя возьму с собою .

А впрочем , нет , нет !..

Как мне кажется, практический любой из слушателей найдет среди своих знакомых пару-другую убежденных холостяков, которые так вот и достраивают свои замки в то время, как их сверстники внуков нянчат. А уж лет десять-пятнадцать тому назад, когда Михаил Щербаков, как и его лирический герой, был помоложе, этот страх любить, привычка дуть на воду, обжегшись на молоке, а зачастую – дуть заранее, не обжегшись пока еще ни на чем, - был, на мой взгляд, одной из типичных черт молодых людей моего поколения.

 

Любовная лирика Щербакова представляет нам, по-моему, одного из характернейших героев нашего времени. В молодости он, подобно юному Вертеру, переживал и страдал, но на той женщине, на которой хотел бы, не женился, а на другой - не решился, и вот со временем душевный пыл в нем поугас, так что, как и предрекал ему автор в одной из песен («Циркач») –

Кто-то и тебя потом с шарманкою сравнит, в которой что-то

долго замирало, замирало, замирало... И замерло.

– так и случилось: сравнили. Сравниваем.

Сравниваем, например, с его старшим современником из песен Юрия Визбора, в котором тоже уже что-то замерло:

Она ему сказала, – Милый мой,

у меня есть замечательное предложение!

Давай мы с тобою поженимся!

А он ей ответил,  – Созвонимся…

                         («Песенка о наивных тайнах»)

Узнаваемо? Не ситуация, нет. Но типаж-то тот же? А вот уже в другой песне Визбора этот же персонаж, закурив, беседует с бывшей любимой девушкой, (немножко свысока, оно и понятно, девушка все-таки из провинции откуда-то звонит, и не куда-нибудь, а в столицу метрополии):

А правда, что говорят…

А кто он, коль не секрет?

А, военный моряк!

Значит, жгучий брюнет?

 

А сына как назвала?

Спасибо. Не ожидал.

Значит, жизнь удалась?

Все прошло без следа?

(«Телефон»)

Не в тон ли этому герою отпускает саркастические замечаньица и персонаж Щербакова в песне «В городе, где задушен был император Павел»:

Тот, за кого ты замуж вышла тогда в итоге,

кажется, был ефрейтор. Значит, теперь сержант.

Вот уж, небось, реформы в бедном твоём чертоге!

Влево пойдёшь - гардина, вправо пойдёшь - сервант.

 

Диззи, небось, Гиллеспи даже во сне не снится.

Дети, небось, по дому носятся как слоны.

То-то была бы скука - в это во всё явиться:

здравствуйте, вот и я, мол. Только что, мол, с луны.

Как похожи ремарки в адрес нынешних мужей бывших возлюбленных – ну просто цветаевское, подбоченясь, и сверкая изничтожающим взглядом, презрение высшей марки, с пьедестала вниз спущенное величественным жестом:

После мраморов Каррары

Как живется вам с трухой

Гипсовой? (Из глыбы высечен

Бог и начисто разбит.)

Как живется вам с стотысячной?

Вам, познавшему Лилит?!

(«Попытка ревности»)

Но не будем копаться с чужом белье, выясняя, что прикрыто этим сарказмом, «снегом или мхом фронтон порос », почему да отчего не сложилась любовная история у того или иного героя Щербакова, по чьей вине и что с этим делать. Заметим лишь самое главное, что что-то все-таки не сладилось,

И грустно вновь и вновь твердим себе неслышно,

Что давняя любовь так замуж и не вышла.

Но что теперь тянуть бинты на старых ранах?

Коль выпало тонуть, то в разных океанах.

(«Ноябрь»)

не сложилось, и что это довольно характерные именно для нашего времени несклады и нелады. Характерные хотя бы потому, что возникновение в двадцатом веке в ряде развитых стран обществ с настолько расхлябанной социальной структурой, с таким большим количеством степеней свободы у дамского пола, а как следствие – с настолько расшатанным институтом брака, с настолько развинченным механизмом структурирования взаимоотношений противопо­ложных полов, вообще-то говоря, довольно беспрецедентный случай в мировой истории. Ну вот и плачет она . И он тоже плачет. Например, о кольце зашитом на два шва . Таким образом – ну вот хотя бы на примере любовной лирики – говорить о бессодержательности песен Щербакова, по-моему, никак не приходится. Напротив, следует вменить в заслуги Михаилу Константиновичу как раз то, что он – хотел, не хотел – но нарисовал в историях несчастливой любви портреты наших современников, запечатлел для истории их человеческие живые лица, чего не могли сделать ни Катулл, ни Пушкин, просто потому что в их времена таких лиц еще не было. Похожие были. Таких – нет!

 

2.

Герои Щербакова разочаровываются не только в любви:

Бедный сказочник ! Лучше бы ты онемел .

Здесь недолго творенье твое проживет .

Этим людям присущ разрушительный зуд -

От природы , измлада до самых седин ;

Как доныне они расчленяли и жгли ,

Так и завтра пойдут расчленять и сжигать ...

Досмотрю , как уходит из мрака во мрак

Девяностый с начала столетия год ;

Осознаю , что не был он легче ничуть

Предыдущих восьмидесяти девяти , -

И печали умножатся в сердце моем .

Хоть немало печально оно и теперь ...

( «Как варяг , наблюдающий нравы славян»)

 

Аллен Вуди прав сто раз. Эти люди не за нас.

Им что сухо, что мокро. С ними ухо востро.

 

Род бесславный, сброд горилл. Им кто главный, тот и мил.

Дуй, мол, в трубы. Грабь да пей. Только в зубы не бей.

 

Отчим краем небрегут. Волю дай им, всё пожгут.

Главным коли стану сам, я им воли не дам.

(«Ложный шаг»)

Тема гражданского разочарования появилась в российской литературе вместе с английским словом «сплин», которое с тех пор уже давно утратило свое оригинальной значение в родной культуре, но прочно обосновалось в приемной. Сплин – это особенное состояние духа, определяемое как склонность к ничегонеделанию на почве неверия в смысл какой бы то ни было деятельности. Буквальный перевод слова – желчный. Подверженный сплину герой неизбежно скучающая и при этом склонная к едкому сарказму, т.е. очень наблюдательная и разумная особа. Именно таков часто бывает и лирический герой Щербакова:

Скандал , однако ! Вновь позавчера две тонны мака

задержаны при въезде в Парагвай .

Как жить теперь ? Что чувствовать теперь ? Скандал , однако !

Вези долой меня , седьмой трамвай !

                           Прогнило что - то - нечем крыть , пропало - негде взять .

                           Влево ехать - рану мыть . Вправо ехать - яму рыть .

                           Прямо ехать - пьяну быть . Значит , едем вспять .

(«Полет валькирий»)

В этой ипостаси герой Щербакова склонен к передразниванию, издевательству, разоблачительству и в конце концов довольно скор на расправу:

Не жалко двуногих . Кому их возня

важна , антр ну суа ди ?

Я также не нужен . Не жалко меня ,

хоть пропадом я пропади .

Напрасно усталый страдающий брат

взывает о помощи днесь :

не жалко и брата . Он сам виноват ,

впредь будет рождаться не здесь .

 

... Металл , электрический свет , кислород ,

химический вкус , аромат .

Очнувшись , двуногий себя узнает

с трудом . А моторы гудят .

И руки , любовницу не доласкав ,

хватаются за рычаги .

О ты , уплывающий вдаль батискаф ,

сердце свое сбереги !

 

Сквозь сумрак мне видится кормчий хромой ,

изящна его хромота .

И волны бегут , так сказать , за кормой .

Вот именно , что от винта .

И музыка , как на балу в Тюильри ,

мне слышится ночь напролет .

Но что до грядущей за этим зари -

товарищ , не верь ! Не взойдет .

(«Автопародия»)

Ни заря, ни звезда пленительного счастья для этого героя не взойдет. И это убеждение в свое время разделяли многие его современники. Сплин в качестве гражданской позиции, на мой взгляд, свойствен по крайней мере какой-то части поколения, юность которого пришлась на период брежневского застоя и горбачевской перестройки. И хотя я нахожу много верного в наблюдениях Льва Аннинского (статья «Заговоренная бездна») о том, откуда у Щербакова такой трезвый и беспристрастный взгляд на реальность, но, как человек, принад­лежащий к тому же поколению, что и Михаил Константинович, не могу не вступить в полемику со Львом Александровичем относительно его мнения о том, что у нашего поколения с самого начала была под ногами бездна. Это не совсем верно. Как бы критично мы не были в свое время настроены в отношении пропагандируемых нам идеалов КПСС, пожалуй, именно у нашего поколения под ногами была твердь и именно для нас социальное разочарование было разочарованием в буквальном смысле этого слова, т.е. переходом от очарования к неверию ни во что. Задним числом многие из моих сверстников сходятся во мнении, что какой бы он там ни был застой, именно во время его мы пережили самое нормальное человеческое счастливое детство (и отрочество). Да, мы росли в мире безудержной коммунистической пропаганды, колоссальных удоев молока и невиданных урожаев твердых сортов пшеницы, да, эта пропаганда обрушивалась и на наши маленькие уши. Но если вдуматься, то именно нам, малолетним, пропагандировали не такие уж и бессмысленные вещи (я перелистываю старые учебники начальной школы) – нас учили, что человек человеку друг, товарищ и брат, и это были общегуманные моральные ценности: уважать старших и защищать слабых, не бросать друзей в беде, быть верным своему слову, не трусить перед лицом опасности, всего в жизни добиваться честным трудом. И как бы там ни было, у нас перед глазами были и примеры людей, добивавшихся довольно многого в жизни честным трудом, даже будучи беспартийными! Возможно, проблемой поколения было то, что разочарование в этих идеалах легло на наши плечи в слишком раннем возрасте, и слишком резко поставило нас перед нравственным выбором, к которому не многие были готовы. В ультимативном выражении он звучал примерно так: зарабатывать деньги или уважать себя. В самые первые годы катастрофических социальных перемен часто казалось, что третьего не дано. Одним из главнейших разочарований нашей юности было видеть, каким массовым было переход людей, казавшихся своими, в категорию чужих.

Мы просто по юности своей не были готовы к столь резкой смене системы социальных ценностей, к зрелищу стремительности и глубины нравственного падения в обществе, к участию в озлобленном толкании друг друга локтями в борьбе за место под солнцем, к осознанию истины, что человек человеку не брат, а волк.

Нет , я не жалуюсь ,

 - говорит один из лирических героев Щербакова, –

я в принципе привык бы и к тому ,

   что мир бывает невнимательным и черствым ,

Что благородным образцам он соответствует не шибко

   или требованьям высшим отвечает не вполне .

Черт с ним !

Не отвечает , и черт с ним !

Но почему в таком количестве , во всяком переулке ,

   изначально , бесконечно и как раз по отношению ко мне ?

(«Австралия»)

Олицетворением этого переходного периода были, пожалуй, как ничто другое, две песни Бориса Гребенщикова: «Этот поезд в огне» и «Полковник Васин». И хотя, оправившись от первого шока, именно наше поколение в силу своей молодости и гибкости проявило чудеса адаптируемости к новым условиям и таки сумело худо ли, бедно совладать с изменившимися обстоятельствами, чего не сумели, скажем, наши деды и бабки, я все же думаю, что для многих людей моего поколения этот удар пыльным мешком из-за угла в ранней молодости был достаточно травматическим опытом. Поэтому мне кажется вполне понятным и то, что на протяжении довольно продолжительного периода тема гражданского разочарования являлась одной из самых центральных в творчестве Щербакова, и то, что она находила такой отзвук с сердцах его слушателей.

В обличительском духе, подобном, например, процитированной выше песне «Автопародия», написана и «Песня о Родине», герой которой заявляет с изрядной бравадой в голосе:

Принципы мои просты с тех пор, как лет в 16

Понял я, что все бессмысленно, и здесь, и на Плутоне:

Стоит ли зубами клацать,

Кто бы там не восседал на троне?

Могут возразить: а что же, мол, пригорки, ручейки,

Родина, допустим, нация - ты как на это дело смотришь?

Я на это дело так давно смотрю, что насмотрелся.

Я еще и год назад мог не вернуться из Чикаго -

А вот никуда не делся,

Вынырнул вблизи родного стяга.

Вон броневички гудят, гудят, гудят - влюбиться можно,

В них боевички сидят, сидят, сидят - салют Мальчишу!

Мне-то это все не важно,

Вас же, господа, прошу - чините крышу!

Станут уличать: зачем, мол, в голосе слеза? -

Это не слеза, а насморк, возражу. И обьясните, кстати:

Что такое в речи вашей значит "верь, не плачь, надейся"?

Чем определен сей смутный оптимизм очей славянских?

Что такое значит "смейся",

Если на дворе орда в таких повязках?

Нечего обхаживать меня как октябренка,

Типа остальные умные, а я пенек и лапоть.

Я готов смеяться звонко -

Только уж позвольте мне сперва доплакать...

В песне «Аллегро» критицизму подвергнуто общество, штампующее людей-роботов. Еще одной из наиболее пародийных песен этого времени следует признать «Марш кротов»:

…окрест бригадами по сто душ появимся мы.

Мы - кроты . При нас улыбаться брось !

Мы видим тебя насквозь . Да , насквозь .

Главный крот сидит на таком коне ,

в камзоле таком , что нам и сладко и больно .

Мы , кроты , его безусловно чтим ,

поскольку он старше всех на семьдесят лет .

И под рукой огромная у него ,

    естественно , бомба ,

от какой спасения никому ,

    естественно , нет .

 

В нас , кротах , силен основной рефлекс :

велят умереть - умри , родиться - родись .

Плюс мы спешим , мы шествуем далеко ,

    на Северный Полюс ,

чтоб на нем , присвоив его себе ,

    создать парадиз .

И хотя над Полюсом ночь густа ,

с ней справится зоркий глаз , глаз крота .

Развенчиванию всех и всяческих тираний Щербаков посвящает целый цикл песен, таких как «Мое королевство-1», «Мое королевство-2», «Диктант», «Нет и не было яда». В нигилистически-саркастическом ключе написана и песня «К сороконожке», подводящая своего рода итог всем этим разоблачениям:

Я сделал графики упадка царств , особенно восточных .

Томов пятьсот пророческого толка изучил . Взболтал источник

смысла , как земного , так и внеземного .

И в результате сих ученых штудий получил одно лишь слово .

     Гибель ! Всем - всем - всем .

     Ребус рун , шифр майя

     хлещут радиоволною вдаль и вверх ,

     безумных литер фейерверк

     над чернотой вздымая ...

Сороконожка резвая , поверь алхимику , беги в леса ,

навстречу вечной музыке , для вечной радости , на вечный срок .

Не для того ль даны тебе здоровье , грация , талант , краса ?

И редингот оригинального покроя ?

И даже ангельский , быть может , голосок ?

Как видим, поэт подкрепляет свое разочарование историческими материалами. От его саркастического взгляда не ускользает ни настоящее, ни прошлое:

Спите, мои благородные предки! Спите, мои полководцы, мои короли!

Скройтесь во мраке своих каменистых столетий, своих незапамятных тёмных веков.

Мирно покойтесь: вы всё уже совершили, вы сделали больше, чем можно.

   Поэтому ваши свершения неоценимы, нету вам равных. Можете спать.

 

Пусть отдыхают также вернейшие воины ваши - соавторы ваших побед,

пусть себе дремлют тяжёлые всадники, лучники, бомбометатели и трубачи.

Пусть почивают и прочие, то есть: погонщики разной полезной скотины,

   и слуги, кормившие ваших собак, и сами собаки, и все их мохнатые дети.

 

Я же, покуда вы спите, подвергну сомнению древние книги, воспевшие вас.

Следом за тем я подвергну сомнению подвиги ваши, и важность любого из них.

После чего, разумеется, я и самих вас подвергну сомнению; а заодно уж,

   конечно, и воинов ваших, и даже ни в чём не повинных слуг и собак.

 

И наконец, я подвергну сомненью сомненье своё и себя самого вместе с ним.

Спите, мои дорогие! Когда вы проснётесь, увидите: всё уже будет не так.

(«Колыбельная безумца»)

- ни даже, как мы увидим в следующем разделе, будущее.

Следует ли повторять вывод, сделанный выше при обзоре любовной лирики? Сатирические песни Щербакова, написанные в период «перво­на­чального накопления капитала», последовавший сразу после развала Советского Союза, были проникнуты духом времени. Они отражали настроения общества и поэтому были новаторскими не только по форме, но и по содержанию.

 

 

3.

Разочарование в гражданских идеалах ведет за собой сомнение в целесообразности какой-либо общественно-полезной деятельности, а как следствие этого, - приводит к скуке и сомнению в целесообразности вообще какой-либо деятельности. А если речь идет о творческой личности, что не редкость среди героев Михаила Константиновича, то в этом случае сомнения приводят к творческому кризису. Все это классические признаки сплина. Вот, например, несколько строф из сатирической песни «Фонтанка»

Вместо того, чтоб гнить в глуши,

дыры латать, считать гроши,

можно, пожалуй, шутки ради

что-нибудь сделать от души.

Во изумленье стад земных,

пастырей их и всех иных,

скажем, начать с высот астральных,

благо рукой подать до них.

Сев на каком-нибудь плато,     

небо измерить от и до

и заключить, что звездочеты

врали веками черт-те что.

Или в пробирке, как в саду,

вырастить новую еду -

и применять взамен обычной

или с обычной наряду.

Также не вредно, ясным днем

междоусобный слыша гром,

в планы враждующих проникнуть

телепатическим путем.

А уж разведав что к чему,

кровопролитную чуму

предотвратить - и с гордым видом

за шпионаж пойти в тюрьму.

Горе лишь в том, что друг степей

счастье свое сочтет скорей

чудом каких-то сил надмирных,

нежели доблести моей.

Наоборот, чуть где какой

неурожай, разбой, застой -

всякий решит, что будь он проклят,

если не я тому виной.

Если в «Фонтанке» тема трактуется в мажорном ключе, как и в песне «Эпиграф», где краски только немногим погуще –

У быка голова крепка. У слона, говорят, умна.

А моя голова, как видно, никуда уже не годна.

Сколь её ни сжимай, ни три, - тускло всё у неё внутри.

Всё невнятный какой-то шелест... семью-восемь да трижды-три...

Ход вещей безразличен ей. Снег не нужен на Рождество.

Ни на что голова не смотрит. Кроме ужина разве что.

Съев початок или кочан, проецируюсь на топчан.

И - катись под откос, карьера... Купидон, затворяй колчан.

Нужды нет, что не мыт паркет, что отчётный доклад - вот-вот,

что за стенкой хрипит пластинка - как шарманка, ни слов, ни нот.

- то песня «Рыба» написана уже в откровенном миноре:

Дожил, изник в товаре -

язык на месте, а слов ничуть.

Рыба в стеклянном шаре

меня смущает, не что-нибудь.

Смотрит она сурово,

молчит неслышно, блестит едва.

Рыба, шепни два слова!

Хотя бы что ли "Жива, жива".

Мелких себе в убыток

набрал причастий, вручил на чай.

Свился предлинный свиток

в предолгий ящик. Прости, прощай!

Тщетно топчусь кругами,

не возле даже, а вне всего.

Рыба, взмахни руками!

Минор немыслим - спугни его!

Осень, дожди, дремота,

бездонный омут, бессонный гнет...

Бледный на фото кто-то

вот-вот очнется и подмигнет:

"Помнишь кофейню в Сохо?"

Конечно помню, да толку что?

Рыба, мне очень плохо!

Мне даже хуже, чем только что.

В песне «Интермедия 2», несмотря на иронический тон, тема скуки, проходящая лейтмотивом по всему тексту, проведена достаточно серьезно:

Знобит ли,

свело ли поясницу -

народ, небось, не фраер:

тотчас галдит о Судном дне.

Град выпал -

бегут уж к ясновидцу.

Сломалась водокачка -

готовятся к войне.

Ай, скушно, скушно мне!

Марсель Пруст,

а также Анатоль Франс

на месте на моем бы

уткнули бы персты во лбы

и сходу б

запели про погоду б,

воспели б водокачку -

и преуспели бы.

Ай, скушно, скушно мне!

Ужо я

напялю на запястье

да к низу циферблатом

часы да со стрелой златой -

и сяду проветриться в ненастье

в любимый свой автобус,

в шестьсот шестьдесят шестой.

Ай, скушно мне!

Пускай там

в смятении и давке,

попутчик-ветеран мне

заедет костылем меж глаз.

Господь с ним.

Он, даром что в отставке,

а маршал очевидный.

Пожалуй, промолчу.

Ай, маршал, скушно мне!

Кого бы

в шестьсот шестьдесят шестой раз

спросить, зачем на свете

ничем я до сих пор не стал?

Марсель Пруст,

а также Анатоль Франс,

про это сочинили, небось,

по тысяче томов.

Да кто же их читал?

Г ерой этой песни сетует, что вот Марселю Прусту и Анатолю Франсу, как делать нечего, написать по тысяче томов на первую же подвернувшуюся под руку тему, и преуспевают же (!), а у него лично оно не идет. Далее он сообщает, что это проистекает оттого, что ему просто скушно про все это писать, а не оттого, что он сам так не мог бы. И тут же приводит пример: берет наугад первое, что подворачивается под руку, – 666 автобус – и раз – пишет про него (очередная вставная новелла, блестящая!), тем самым доказывая, что и он может, и он готов в любую минуту, но вот все-таки «скушно , жить на белом свете, господа». Это обычное сомнение творческой личности (а что он такая личность, герой уже заявил фразой «зачем я на свете до сих пор ничем не стал »: понимаем так, что амбиция «стать» явно имелась) в том, что писать все это имеет хоть какой-то смысл. Сплин здесь, мне кажется, сравним со сплином в песне «Рыба». А с учетом вставной новеллы возможно и более широкое толкование: народ, мол, такой мелкий и пузатый, что, глядя на оный, и писать расхочется. И наконец, в контексте последней фразы «Да кто же их читал ?» возникает нечто вроде: хотелось бы, чтоб читали, а не читают, заразы. Таким образом получается, что не для кого и стараться-то, все равно никто ничего не читает: ни Марселя Пруста, ни Анатоля Франса. Так что вотще пресловутые авторы старались и вообще не из чего стараться: народу оно до фени, что он фраер, что ли, читать все это, когда и так все ясно: град выпал – к ясновидцу, водокачка сломалась – к войне ... Тут круг замыкается: и не о чем писать, и не для кого.

Вопрос, звучащий в конце песни «Интермедия 2», затрагивает, на мой взгляд, проблему, специфическую именно для рубежа второго и третьего тысячелетий: шквальное развитие новых форм массовых развлечений, производных от искусства, делает более, чем актуальной, проблему кризиса литературы как жанра, а, может быть, даже и кризиса высокого искусства. Кризис этот особенно остро ощущается в России, захлестнутой волной безвкусицы и бескультурья, в стране, где еще пару-тройку десятилетий назад – т.е. во времена нашего незабвенного детства и отрочества – люди читали и при этом читали классику и стремились к образованности. Таким образом, у героя нашего времени, вообще-то говоря, достаточно поводов для разочарования, тем более, если он выделяется в толпе «лица необщим выраженьем». В этом свете песня «Какой кошмар: жить с самого начала зря» ( текст приведен полностью) –

Какой кошмар: жить с самого начала зря,

          быть более ничем, как тлёй,

хотя и гуманистом с виду этаким, судя по очкам;

весь век вертясь вокруг своей оси, не знать

          ни азимута, ни аза,

и, даже угадав орбиту, двигаться всё же поперёк;

 

по сторонам взор бросив, опускать лицо,

в детали не вдаваясь, чтобы не окаменеть...

О, смрадный сад! О, город саблезубый! О,

тошнотное приморье... гадкий, гадкий горизонт!

 

А вот пески. Здесь может укусить варан;

          здесь может налететь самум,

отсюда убежать вприпрыжку хочется, если ты один.

А если нет? А если во главе полка?

          Двух? Трёх? Вообрази на миг:

три тысячи солдат, и каждый думает только о себе.

 

Экклезиаст в уме бы повредился, мощь

Геракла бы иссякла, ты же - дрогнуть не посмей.

О, фанатизм! О, жалкий повседневный подвиг!

О, изнеможенье... выстрел, выстрел, недолёт...

 

Но нет гнусней, чем если вопреки всему

          вдруг форменный святой Грааль,

не зная, чьим глазам явиться, явится именно твоим!

Лови момент! Вот кисть, живописуй, твори.

          К тому же ты как раз - Матисс,

а то и Пикассо, к примеру, розовый или голубой.

 

Глядишь, и впрямь - смог, создал, восхитил, снискал,

раскланялся. И что же после? Публика ушла.

Грааль исчез. И снова пустота, потёмки,

снова никому не важен, хоть и Пикассо...

 

А дальше - стоп. А дальше, извини, стена.

          Брандмауэр с одним окном,

в котором шевелится некий каменщик, он же штукатур.

Кладя внахлёст ряд к ряду на цементный клей,

          он ладит кирпичи в проём,

заделывая сей последний, весело, словно говоря:

 

"А ну, не ныть! Не так уж он и плох, твой остров.

Жители его не праздны, в том числе и ты.

Цветник тенист, изящен городской декор,

приморье лучезарно... цигель, цигель... абгемахт..."

представляется мне отнюдь не бессмысленным забалтыванием бездны, как ее видит Лев Аннинский (статья «Заговаривающий бездну»), не просто шутливой песенкой о сплине и творческом застое, а достаточно серьезным раздумьем о судьбах культуры в современном мире. Образ тупика, сужающегося просвета, острова, населенного такими вот чудаками, которым является форменный Грааль, – выводит, например, к идее Гессе, высказанной им в романе «Игра в бисер», о том, что носители высокой культуры в будущем могут оказаться чем-то вроде изолированной касты. Песня эта, в частности, представляется мне и вполне осмысленной внятной репликой в продолжение разговора, начатого в русской литературе стихотворением Лермонтова «Богаты мы, едва из колыбели, ошибками отцов…». Первая строфа этого лермонтовского стихотворения, на мой взгляд, могла бы служить эпиграфом ко многим песням Михаила Константиновича восьмидесятых – начала девяностых годов. Здесь же мне мерещится и вопрос, иссякла б нива жизни, когда б таких людей природа-мать не посыла миру? Стоит немного задуматься, и много подобных вопросов может придти в голову при прослушивании как этой песни Михаила Щербакова, так и других. А в конце концов разве не является призванием поэта «глаголом жечь сердца людей »? Какие сердца можно было бы зажечь одной лишь словесной эквилибристикой, не носящей на себе отпечатков времени?

4.

…мысли, только что промчавшиеся сквозь мою душу и, казалось, полностью меня раздавившие, вдруг стали источником тонкого наслаждения. Печаль, охватившая меня, была невыразимо сладка...

Виктор Пелевин «Чапаев и Пустота»

 

Перед тем, как повести разговор о песнях, полностью посвященных теме разочарования, мне кажется целесообразным назвать на вскидку несколько цитат из песен, в которых эта тема затронута вскользь, просто для того, чтобы показать, что она является далеко не случайной в творчестве Щербакова. На мой взгляд, достаточно часто его лирический герой, резюмируя в двух словах основные итоги оставшихся за плечами лет, принимает позу умудренного и битого жизнью циника:

Трепет младой, обманувшись, исчез -

вместе с любовью до гроба.

Какой внезапности, какого озноба

ждать нам ещё от небес?

(«Застольная»)

 

Душа в ухабах, денег ни гроша, в мозгу помехи и морзянка.

(«Волхонка»)

 

Твержу душе : очнись , душа ! Душа в ответ : dej а ! dej а !

А что "dej а ", когда уже - ни слёз , ни звёзд в душе ?..

Фальцет фальшив , стопа крива , зубов давно не тридцать два .

Не тридцать два давно и лет . О юность ! где твой след ?

Опять окно открыть и взвыть : весна , весна ! Не может быть .

Всё ближе к горлу бечева . Но делать нечего .

(«Dej а »)

 

Я раньше был никем. Я и теперь никто.

Но только знающий, кто я.

(«Nemo»)

 

С собою мне и теперь не слаще,

но не о нынешней мгле и чаще

веду я речи, не подводя черты.

После детства »)

 

То галопом , то вверх тормашками

Дни мелькают а - ля драже .

Например , эти две с ромашками

Не полюбят меня уже .

Прежде взвыл о таком бы бедствии ,

Нынче ж только губу скривлю :

Ничего , как - нибудь впоследствии

Я их тоже не полюблю .

 

Не буквально , так синтаксически

Превратив " никогда " в " нигде ",

Над кремнистым путем классически

Подпевает звезда звезде .

Я в торжественном их приветствии

Не нуждаюсь , но не горжусь .

Ничего , как - нибудь впоследствии

Я им тоже не пригожусь .

(«Красные ворота»)

Практически в каждой песне Щербакова, посвященной подведению тех или иных итогов, мы слышим все тот же саркастический разочарованный голос:

Отцвёл мой дальний берег давно и напрасно.

Звезда моих Америк взошла и погасла.

Поднявшись из долины почти до вершины,

я двинулся обратно, зачем - непонятно.

 

Пускай дымятся где-то и степи, и горы.

Куда в мои-то лета мне эти просторы!

Пускай в иные страны текут океаны,

зачем, зачем, Владыко, мне столько воды-то!

(«Под знаменем Фортуны»)

 

...Снимок за снимком, дым, клочки. Скулы, виски, очки, зрачки.

Дети, отцы, мужья, зятья. Кто же из оных я?

Разве, быть может, тот, в углу, что, прижимая лёд к челу,

битые сутки, гриб грибом, тупо глядит в альбом.

Может быть, он моим сейчас голосом ахнет, вместо глаз

к небу поднявши два бельма: "Боже, какая тьма!"

(«Это не я»)

В ряде песен упадническое настроение становится доминирующим мотивом:

На причале ни души. Чаплин Чарли, не смеши.

Не до шуток, сдай назад. Время суток - закат.

 

Морщусь вяло, пряник ем. Всё пропало насовсем.

Люди, где ж вы? Мёртвый штиль. Все надежды - в утиль.

 

Я раздавлен. Я зеро. Мир поставлен на ребро.

Горек пряник. Штиль тяжёл. Мой "Титаник" ушёл.

(«Ложный шаг»)

 

Я не сказал бы , что во время сна люблю

Вдыхать миазмы разные , клопам на страх ,

Но я дышу всем этим , поскольку сплю

Ноздрями к стенке , а она в коврах .

И просыпаюсь я , какой - то кислый вкус

Держа во рту , и голосом вполне чужим

Клянусь вперед блюсти антитабачный курс ,

Вегетарьянство и сплошной режим -

Затем проглатываю эскалоп свиной ,

Распространяю в комнате сигарный чад

И снова сплю , напившись собственной

Крови - десны кровоточат ...

(«Школа танцев 2»)

В одних песнях автор трактует тему недовольства своей жизнью в сакрастическом ключе -

У меня был удачный день. Я проехал немало миль.

Я прослушал богатый набор песен радио-ретро.

Я забыл, что такое лень. Я забыл, что такое штиль.

И от ветра слетел мой убор - головной, что из фетра.

Ждал учтивый меня приём. Вечеринка из мира грёз.

Джо Димаджио в списке гостей. Или кто-то подобный.

Ждали чаши с вином и льдом, чудо-клавишник виртуоз -

и фуршет, без особых затей, но отменно съедобный.

А ещё водопад новостей и хозяин предобрый.

Он представил меня родне. Я легко полюбил родню.

Важный дядя мне руку сдавил (губернатор, не ниже).

С двух сторон улыбнулись мне две племянницы-инженю.

А вихрастый кузен заявил, что учился в Париже.

Грянул клавишник до-ре-ми, откусил от сигары край -

и во все свои сколько-то рук принялся за работу.

Мёдом ты его не корми, виски с содовой не давай,

разреши ты ему этот звук, эту самую ноту.

Чтобы всё замелькало вокруг, предаваясь полёту.

Между танцами я успел и освоить второй этаж,

и кузену допрос учинить: тяжело ли в ученье.

Я бильярдную осмотрел, не шутя посетил гараж.

И на кухню зашёл уточнить, как печётся печенье.

Выбивался ли я из сил? Наряжал ли себя в чалму?

Подражал ли Димаджио Джо? Да ни в коем же разе!

Я общителен был и мил, ибо помнил, что час тому

прикатил в особняк на "пежо", а не в тундру на "КрАЗе".

Всё, что делал я, было свежо, как растение в вазе.

У меня был удачный день. Он не кончился до сих пор.

До сих пор я и гость и жених - на балу и в пекарне.

В небе, несколько набекрень, головной мой парит убор.

И фасады окраин родных не мешают пока мне.

А не то бы я камня от них не оставил на камне.

(«Удачный день»)

- тонко высмеивая и себя, и окружающих, в других песнях он переходит на мелодраматическую интонацию:

Найти в конце пути свободу,

плацкарту в кулаке зажав,

мечтай, пока сигнал к отходу

даёт локомотив, заржав.

 

Но все твои долги и страсти,

от коих ты бежишь теперь,

уже свои силки и снасти

сплели в конце пути, поверь.

 

О чём же о таком ты бредишь,

торжественно топча перрон?

Куда ты от всего уедешь,

когда оно со всех сторон?

(«До поезда ещё минута»)

 

Привёл себя в упадок, привёл себя всего.

Стал болен, зелен, гадок - не то, что до того.

          Размах, кураж и бодрость утратил наотрез.

          Привёл себя в негодность. Низвёл себя с небес.

Размяк, померк от пятен. В пепел себя поверг.

Стал неблагоприятен с пятницы по четверг.

          Стал сам себе не важен. Сам от себя устал.

          Отшелестел плюмажем. Орденом отблистал.

Стал хуже игуаны с шипами на горбу.

Хуже марихуаны и Ленина в гробу.

          Против потока двинул. От естества бежал.

          Нужное все отринул. Чуждое все стяжал.

(«Интермедия 6»)

но так или иначе тема разочарования возникает в его песнях вновь и вновь, что дает основания предположить, что эта тема занимает его не на шутку.

 

Мне кажется, что лирика Михаила Щербакова, особенно в последние десять-пятнадцать лет, в чем-то созвучна пафосу японского искусства периода Хэйан, золотого века японской культуры, называемого еще эпохой Фудзивара. Эта эпоха была проникнута духом созерцательности, эстетический принцип мировосприятия был определяющим для нее. В культуре того времени, носителями которой была аристократическая верхушка общества, доминировала своеобразная эстетическая доктрина «печального очарования вещей». Характерным для эпохи Фудзивара было отношение к человеческой жизни как к эфемерному явлению, сравнение ее с каплей росы в жарких лучах солнца или с осенним листком, сорванным бурей, выявление красоты трагичного. Здесь не место углубляться в то, какова была религиозная подоплека такого отношения к жизни в Японии средних веков, но мне кажется важным отметить, что несмотря на сознание бренности и скоротечности жизни, вернее, именно благодаря ему, многим писателям и художникам той эпохи удалось создать воистину бессмертные произведения, своего рода «печально очаровательные вещи». На мой взгляд, созвучие ряда произведений Михаила Щербакова общему умонастроению этой далекой от нас во времени и в пространстве эпохи, определяется в первую очередь свойственным этому поэту эстетическим мировосприятием (подробнее см. Савоскул О.С. «Четыре песни»).

Конечно, Михаил Щербаков, как представитель своей эпохи, пользуется совершенно другими художественными средствами и оперирует другими реалиями, чем средневековый японский поэт. Уловить какую-либо закономерность в соотношениях формы и содержания его лирических произведений, разгадать секрет очарования его песен нам трудно, не только потому что мы современники поэта, а лицом к лицу , как известно, лица не увидать , но еще и потому что Щербаков в духе постмодернизма пользуется более, чем эклектичным, набором художественных приемов. Для создания очаровательных (или изящных, по выражению Г.Г. Хазагерова) произведений Поэту нашего времени в буквальном смысле все средства хороши: неожиданные эпитеты, неожиданные рифмы, неожиданные сравнения, неожиданная логика, неожиданная структура фразы, неожиданное использование речевых обороты из разговорной лексики, неожиданно замысловатые – очаровательные в своей редкостности словечки, неожиданные аллюзии из всех пятисот томов пророческого толка, - всего не перечислить. Многие из его произведений, отмеченных печатью меры, такта и вкуса, объединяет созерцательное настроение, и, пожалуй, из всех печально очаровательных вещей этого автора именно произведения, в которых отчетливо звучит лирический мотив разочарования, особенно созвучны умонастроению эпохи Фудзивара, зачарованной красотой и хрупкостью мира.

В нескольких песнях Щербакова тема разочарования приобретает такую чистоту звучания, такую пронзительную ясность, что автор позволяет себе в них сбросить маску циника и без всяких поз называть вещи своими именами. Такова в первую очередь песня «Шарманщик»

Мало ли чем представлялся и что означал

Твой золотой с бубенцами костюм маскарадный -

В годы, когда италийский простор виноградный

Звонкие дали тебе, чужаку, обещал…

Ведь не вышло, и музыка не помогла.

Небо поникло, померкло. Дорога размокла.

Даль отзвенела и, сделавшись близкою смолкла...

смолкла -

И оказалась не сказкой, а тем, что была.

В этой песне разочарование представлено в элементарном, как прописная истина, виде. Мелодия этой песни печальна и щемяще прекрасна. Похожая эмоциональная атмосфера создана в песне «Chinatown». Подобное впечатление возникает и при слушании заключительной строфы песни «Памяти всех». В этой песне на переднем плане речь идет о поездке в Рим, о том, что пора возвращаться, но фразой «жизнь одна, второй не будет » автор переводит этот разговор в другую плоскость. Тема дороги сближается с темой жизни, с темой движения к неизбежному концу поездки ли, жизни ли:

На скамейке ренессансной, у античного забора,

не забудь, что ехать скоро, и бесед не проводи.

Что там за архитектура, синьорина?

                                        Что за флора там, синьора?

Не твоя печаль, приятель, погулял и проходи.

 

В свой черёд коснётся слуха

    тот сигнал валторны строгой ,

    что вязать велит пожитки .

    Ни пера тебе ни пуха .

    Отдохни перед дорогой .

    Влажный рассвет тебя разбудит ,

    портье ключами щёлкнет ,

    а дальше - как придется .

    Жизнь одна , второй не будет .

    Но пока валторна смолкнет ,

    колокольчик распоётся .

Еще одна песня («Напоследок») развивает тему дороги в тему разочарования, но здесь последняя проходит уже не вскользь, под конец, а с самого начала звучит как второй голос в полифонической пьесе:

Напоследок - георгин продеть в пиджак (для колорита),

хладнокровно убедиться, всё ли взял,

расплатиться. С персоналом попрощаться деловито.

Спину выгнуть, как виконт какой-нибудь. И на вокзал.

 

Ни трагедий, ни проклятий переменчивому счастью.

Натурально, всё обман в пыли земной.

Вот и лошадь - то ли цифрой обманула, то ли мастью:

вороная, шла под номером седьмым, пришла седьмой.

 

Не воротишь... заигрался, перегнул насчёт виконтства.

Постояльцем угодил не ко двору.

Хорошо хоть, из хозяев ни с одним не свёл знакомства.

Извиняться напоследок не пойду ни к одному.

В этой песне нарисован яркий образ разочарованного в жизни человека. Мы не знаем, ни откуда он уезжает, ни что именно послужило причиной его разочарования, - но это все отступает на второй план, как несущественное, - главное в этой песне атмосфера - в таком настроении человек может быть после очередного и даже, возможно, ожидаемого фиаско. При слушании этой песни возникает впечатление, что героя ее уже много лет подряд преследует неудача за неудачей.

Честный недруг, уличив меня во вздоре и сумбуре,

с донесеньем не спеши на телеграф:

хоть и честный, а в моей наверняка ты не был шкуре.

Кто бы ни был, если судишь по себе, не будешь прав.

 

То не горе, что тяжёл исход. Беда, что предсказуем.

Рюмка рому - и в туман без пиджака...

Знаешь, честный, мало мы с тобой кого интересуем.

Колеснице что хозяина везти, что чужака.

 

В ювелирном, где задёшево чеканят на браслетах,

что закажешь, - закажу семёрку треф.

И отчалю без оглядки. Либо всё же напоследок

оглядевшись, но диковин за бортом не усмотрев.

 

А ведь мог бы шапито в конце придумать с циркачами,

позументы из того, что под рукой,

и циркачку (с чересчур, пожалуй, чёрными очами),

и другое... Но тогда бы и сюжет возник другой.

Умудренный и утомленный горьким опытом герой смотрит вокруг со смирением. Он не очень доволен своей жизнью, но, кажется, не собирается ее менять, и в каком-то смысле не столько участвует в ней, сколько наблюдает, созерцает, думает о ней. Вопрос о том, где и когда была упущена возможность возникновения другого сюжета, задает себе и лирический герой песни «Чужая музыка 1»:

Кроме тебя, Дункан, ещё и Макбет потерпел, учтём.

Ты королём смотрел, а был лишь одним из ключей к задаче.

Если б не ты, неужто сойтись иначе

звёзды убийц могли? Отвечаю «нет», ничком

лёжа в пустой мансарде вне сна и яви,

мудрствуя с кем попало о чём захочу.

 

В прошлом укладчик шпал, а ныне министр вообще путей,

не осчастливил ты меня, но, заметим, и не обидел.

Если б не ты, каких бы я стран не видел?

Чьих в каталог не внёс бы затей, страстей... детей,

пьющих второй нектар безрадостно... либо

хлеб второпях и сыр ломающих, чтобы не умереть.

 

Нет, факультет цитат, тебя ни ценить не рвусь, ни винить.

Свежесть в тебе была, но был ведь и приторный тон десертный.

Если б не ты, чего бы не знал я, смертный?

Разве гнушался бы заметать следы, темнить,

фору бы брать робел (когда не до шахмат),

путать не смел бы всякий акцент с любым...

В ответе на этот вопрос -

О, неизвестно кто, умеющий жить неизвестно где.

Недруг я вряд ли твой. Добавим, и брат не тебе, тем паче.

Если б не я, ужель бы ты стал богаче?

Нешто с другим бы компасом шёл теперь к воде

веки сухие мыть в реке грозовой, янтарной,

с промельком капель ясных как белый день.

Или полдень.

- слышится характерный для Щербакова пафос темы «всеобщего» разочарования, который сводится к тому, что менять что-либо уже поздно и поэтому надо принимать жизнь такой, какая она есть, -

Действовать ли мне дальше? И если действовать, то в каких морфемах?

Тоном каким бравировать, молодецки глядя в глаза зиме?

Я по-советски пробовал. Не далось, мешал аромат кутузки.

Пробовал по-московски - расползлось по швам, оторви да брось.

Много платя за транспорт, и по-ростовски пробовал, и по-тульски:

взять в оборот хотел неродное слово. Приступом не взялось.

Ладно, попробуем по-пластунски. Авось.

(«Целое лето»)

Настроение разочарования разложимо на две составляющих. Во-первых, для того, чтобы разочароваться в чем-то, надо быть изначально чем-то очарованным. Самым распространенной причиной метаморфозы такого рода является старение, в процессе которого бывший юноша, некогда с восторгом смотревший на мир, утрачивает восторженность и живость, и по мере приближения к последнему порогу жизни все более и более сокрушается о ее скоротечности. Здесь работает внутренняя составляющая, обусловленная закономерностям динамики развития личности. Вторая составляющая – внешняя. Восторженный взгляд на мир утрачивается не только в силу логической последовательности этапов развития личности, но и вследствие того, что и мир в чем-то не оправдывает возлагаемых на него в юности надежд. В такой системе координат разочарование складывается из мотивов грусти о безвозвратно проходящей жизни и сетования на несовершенство мира. Оба эти лейтмотива отчетливо прослеживаются у Щербакова. Созерцательность его можно представить как умение отважно взглянуть на мир, устроенный не самым лучшим образом, -

Не ниже, не строже

сегодняшний холод свистел, чем вчера.

И завтра - всё то же.

Кортежи, вельможи. Глазурь, мишура.

 

Брось, холод, стараться.

Подул и подумал, что всех напугал.

Чего мне бояться?

Всё в точности вышло, как я полагал.

 

Гирлянда провисла.

Вернулся в Канаду рождественский гусь.

И после - ни смысла,

ни вымысла даже. Но я не боюсь.

(«От Рождества»)

- умение не отвернуться, не испугаться, не спрятать голову в песок, а увидеть красоту мира в его несовершенстве. В свое время Герман Гессе описал это умение путем противопоставления образа обывателей, которые «не давали себе ни времени, ни труда закалиться от малодушия, победить в себе страх смерти », собирательному образу «жеста классической музыки », который «означает знание трагичности человечества, согласие с человеческой долей, храбрость, веселье! Грация ли генделевского или купереновского менуэта, возвышенная ли до ласкового жеста чувственность, как у многих итальянцев или у Моцарта, или тихая, спокойная готовность умереть, как у Баха, - всегда в этом есть какое-то «наперекор», какое-то презрение к смерти, какая-то рыцарственность, какой-то отзвук сверхчеловеческого смеха, бессмертной веселости ». Именно эта веселость, этот лукавый огонек в уголках глаз так характерен и для произведений Михаила Щербакова:

Всё сбылось, кроме двух там, трёх,

четырёх больших кутежей. Оно бы и ладно.

Досада не в том. Досада смотреть и видеть,

как - блестящ, серебрист, как Вера Холодная

или там кто - прошёл, не вернётся.

Ну да, человек. Или закат, не знаю...

(«Чужая музыка 2»)

На мой взгляд, именно это умение молодецки глядеть в глаза зиме и позволяет поэту, – как это ни парадоксально, – говоря о разочаровании, создавать очаро­вательные произведения, легкие и изящные. Эта вечная тема приобретает у Щербакова новое, злободневное звучание, а редкое умение видеть и воспроизводить жизнь в мельчайших подробностях дает ему возможность писать насыщенно и емко.



* Вообще говоря, вся песня перекликается со строфой из стихотворения Ахматовой «Тот город, мной любимый с детства»

Все унеслось прозрачным дымом,

Истлело в глубине зеркал,

И вот уж о невозвратимом

Скрипач безносый заиграл

[Наверх]
[Отзывы]